Сага о Форсайтах. Интерлюдия. Последнее лето Форсайта. Джон Голсуорси - параллельный перевод
Изучайте английский язык с помощью параллельного текста книги "Сага о Форсайтах. Интерлюдия. Последнее лето Форсайта".
Метод интервальных повторений для пополнения словарного запаса английских слов. Встроенный словарь.
Аналог метода Ильи Франка по изучению английского языка.
Всего 827 книг и 2706 познавательных видеороликов в бесплатном доступе.
страница 3 из 3 ←предыдущая следующая→ ...
People treated the old as if they wanted nothing.
Считается, что старым людям ничего не нужно.
And with the un-Forsytean philosophy which ever intruded on his soul, he thought:
И та нефорсайтская философия, которая всегда жила в его душе, подсказала мысль:
‘One’s never had enough.
«Всегда нам мало.
With a foot in the grave one’ll want something, I shouldn’t be surprised!’
Будешь стоять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться».
Down here — away from the exigencies of affairs — his grandchildren, and the flowers, trees, birds of his little domain, to say nothing of sun and moon and stars above them, said,
‘Open, sesame,’ to him day and night.
‘Open, sesame,’ to him day and night.
Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его маленького владения, а больше всего — солнце, луна и звезды над ними день и ночь говорили ему:
«Сезам, откройся».
«Сезам, откройся».
And sesame had opened — how much, perhaps, he did not know.
И Сезам открылся как широко открылся, он вероятно, и сам не знал.
He had always been responsive to what they had begun to call
‘Nature,’ genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him.
‘Nature,’ genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him.
Он всегда находил в себе отклик на то, что теперь стали называть
«Природой», искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат — закатом, а вид — видом, как бы глубоко они его ни волновали.
«Природой», искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат — закатом, а вид — видом, как бы глубоко они его ни волновали.
But nowadays Nature actually made him ache, he appreciated it so.
Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску — так остро он ее ощущал.
Every one of these calm, bright, lengthening days, with Holly’s hand in his, and the dog Balthasar in front looking studiously for what he never found, he would stroll, watching the roses open, fruit budding on the walls, sunlight brightening the oak leaves and saplings in the coppice, watching the water-lily leaves unfold and glisten, and the silvery young corn of the one wheat field; listening to the starlings and skylarks, and the Alderney cows chewing the cud, flicking slow their tufted tails; and every one of these fine days he ached a little from sheer love of it all, feeling perhaps, deep down, that he had not very much longer to enjoy it.
Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками.
И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни.
И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни.
The thought that some day — perhaps not ten years hence, perhaps not five — all this world would be taken away from him, before he had exhausted his powers of loving it, seemed to him in the nature of an injustice brooding over his horizon.
Мысль, что когда-нибудь — может быть, через десять лет, может быть, через пять — все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу.
If anything came after this life, it wouldn’t be what he wanted; not Robin Hill, and flowers and birds and pretty faces — too few, even now, of those about him!
Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, — не Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами — их-то и теперь он видит слишком мало.
With the years his dislike of humbug had increased; the orthodoxy he had worn in the ‘sixties, as he had worn side-whiskers out of sheer exuberance, had long dropped off, leaving him reverent before three things alone — beauty, upright conduct, and the sense of property; and the greatest of these now was beauty.
С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота.
Для просмотра параллельного текста полностью залогиньтесь или зарегистрируйтесь
←предыдущая следующая→ ...